Фундаменталистские установки на неприкосновенность традиции


Фундаменталистские установки на неприкосновенность традиции, изначально присущие русскому православию, приводили к отрыву церкви от жизни государства, к утрате влияния и авторитета в народе. Но это при взгляде извне: православные могут сказать, что шла важная для жизни церкви внутренняя работа, невидимая и непонятная для внешних. Однако большинство исследователей все же сходятся на том, что к началу ХХ века авторитет церкви стоял невысоко.
Лев Толстой заметил однажды, что как только русский мужик всерьез начинает интересоваться Богом, первое, что он делает, — уходит из православия; все равно куда — в штунду, в хлысты, но уходит. Религиеведы конца прошлого — начала нынешнего века в один голос отмечали, что простой народ официальной церкви не верит. Вот что писал В.И.Кельсиев: “Распространено и утверждено в простом народе повсеместно сильное предубеждение, что ... вера Православная, или, по народному названию, “вера по церкви”, есть вера мирская, в которой невозможно спастись среди трудов и сует житейских”176.

Простой народ обычно признавал за подлинных христиан только староверов — и еще сектантов.
С мнением религиеведов фактически соглашались и видные деятели православия. Амвросий Оптинский, послуживший прототипом старца Зосимы в “Братьях Карамазовых” Достоевского, писал о староверах: “Если позволить им жить и действовать так, как они хотят, без всяких ограничений со стороны Церкви и Правительства, то число их в один год удвоится, а в несколько лет умножится так, что из простого Православного народа мало останется не поврежденных расколом”177. (Нынешние русские староверы очень любят цитировать эти слова старца.)
Такое отношение к “государственной вере” самым печальным образом сказалось на русской истории в ХХ веке. Как писал Н.А.Бердяев, “Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает.

Формальные православные часто являли собой безобразный облик. В начале ХХ века религиозный ренессанс происходил у нас в очень узком кругу и был явлением не столько народной жизни, сколько культурной элиты”178.
К чести православной церкви надо сказать, что она вполне сознавала всю опасность сложившегося положения, о чем свидетельствуют Предсоборное совещание 1906 г., Предсоборное присутствие 1912 г., проведшее работу по подготовке собора, и сам собор, который проходил в 1917-1918 гг. Но было уже поздно: на некоторые заседания собора участники пробирались под грохот пушек большевиков.
Однако и в ходе подготовки собора, и в ходе его работы совершенно отчетливо проявилось четкое понимание необходимости перемен в церкви, за них высказалась значительная часть епископата, клира, мирян. Высказался за них и собор. Сейчас отношение к нему двойственное, “модернисты” требуют признать его решения, фундаменталисты большую их часть считают неприемлемыми.

В РПЦ нет согласия относительно решений Собора 1917-1918 гг. Что-то из них она взяла (в частности, восстановила институт патриаршества), по остальным вопросам договориться никак не могут.
История России в ХХ веке поставила под сомнение многие казавшиеся незыблемыми постулаты о роли русского православия в жизни России. Если в начале первого тысячелетия православие уберегло Русь от поглощения ее нехристианством, то в его конце оно оказалось не в состоянии уберечь Россию от коммунизма, который вольготно расположился у нас на 70 с лишним лет.
Тут вспоминаются слова, сказанные Христом ученикам: “Вы соль земли” (Мф 5,13), но Он же и предостерег: соль может потерять силу. Что, по мнению некоторых аналитиков, и произошло с церковью в России. Все-таки со своей верой народ и сам так не поступает, и другим не позволяет.

Нашлись православные, не отрекшиеся от церкви, не убоявшиеся гонений и преследований, даже принявшие мученическую смерть за свою веру. Честь им и хвала, но все же гораздо меньше людей пошли за хоругвями и иконами, чем за Лениным и Троцким, которым, как считают некоторые мыслители, был присущ все тот же религиозный фундаментализм, своеобразно преломленный на атеистический лад. (Н.А.Клюев: “Есть в Ленине Керженский дух, / Игуменский окрик в декретах”.)


Характерно, что предшественники нынешних фундаменталистов, члены всевозможных черносотенных и монархических организаций, никак не проявили себя в то время. “А Союз русского народа?” — вопрошал Солженицын и отвечал: “Да все дуто, ничего не существовало”179. Устроить антисемитскую выходку, погром — на это сил и энергии хватало, постоять за веру, защитить ее — получилось гораздо хуже.
Как писал Г.Флоровский, один из деятелей экуменического движения: “В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверия и давнего отпадения, и порчи”180. “Порча” затронула самые глубинные слои народного сознания, дело было не просто в равнодушии к вере, речь шла о ее активном неприятии, иногда просто о скотском осквернении религиозных святынь. Причем началось это еще до прихода большевиков к власти: сразу после февраля отовсюду стали приходить вести об осквернении и разграблении церквей, об убийствах священнослужителей181. А после революции возникло небывалое по своему кощунству движение воинствующих безбожников.
Действительность оказалась в столь вопиющем разладе с господствовавшими до 1917 г. представлениями и построениями, что срочно потребовалось дать объяснения происшедшему. Одно из них было предложено в 1921 г. евразийцами, в число которых входил Г. Флоровский. В революции (особенно в переносе столицы снова в Москву) они увидели запоздалую народную реакцию на стрелецкие казни Петра, отторжение всего наработанного в санкт-петербургский период российской истории и возвращение в азиатскую парадигму бытия.

Россию, утверждали они, лишь по ошибке приняли за европейскую державу, и большевики, сами того не подозревая, исправили ее. Они вовсе не навязали свою волю народу — напротив, народ навязал им свою волю, и вместо европейской идеи универсальности (выраженной в интернационализме) они получили сугубую азиатчину, выразившуюся в изоляционизме, а Третий Интернационал стал новым выражением мессианской доктрины Третьего Рима. Даже в азиатских чертах Ленина они видели подтверждение своей правоты.

Главное же — при большевиках Россия восстановила свою азиатскую сущность, ибо она наследница не Киевской Руси, а улуса Джучи — и по территории, и по цели существования (военное расширение), и по природе влаYти. Этого не надо стесняться, это надо открыто признать и вести себя соответственно. Иго было благом, ибо дало России великую идею — всемирное царство, и “военный” взгляд на мир, единственно правильный.

Большевики закрыли окно в Европу, и в этом их несомненная заслуга.
Это было тотальное противопоставление России Западу, вещь отнюдь не новая — в ней сказывался все тот же русский фундаментализм, временами отходящий на задний план, но никогда не исчезающий. Русская эмиграция быстро разглядела в евразийстве хорошо знакомое европоненавистничество и метко окрестила его “чингис-хамством”, а П.Н. Милюков ввел термин “Азиопа” — в противоположность “Евразии”.

Как бы то ни было, но отличия России от Европы евразийцы не выдумали, они были и есть, и с этим необходимо считаться.
В те времена евразийские баталии мало трогали собственно Россию. В ней шли открытые гонения на православную церковь, причем большевики сочетали их с изощренной тайной борьбой. Используя совершенно явно обозначившуюся в православии тягу к изменениям, они добились того, что во главе движения за перемены оказались их ставленники, получившие название “обновленцы”. Православная церковь распознала опасность и в тяжелейших условиях справилась с ней. Но память о тяжелой ране, нанесенной обновленчеством, осталась, а потому и сегодня всякие попытки православной церкви откликнуться на запросы времени воспринимаются как рецидив обновленчества (неообновленчество) и отторгаются большинством православных.

Как полагают наблюдатели (в том числе из самих православных), коварный удар, нанесенный большевиками восемьдесят лет назад, надолго вперед (навсегда?) лишил РПЦ всякой возможности отвечать на запросы современного человека, что и грозит ей превращением в “этнографический феномен”.
Хотя большевики не жалели сил, чтобы уничтожить православие, веру вообще, им это не удалось. Несомненно, однако, что ХХ век обернулся для русского православия трагедией. И это в стране, считавшей себя последним и единственным оплотом подлинного христианства. “Тысячелетний шанс”, считают некоторые православные, был использован далеко не лучшим образом, а потому ставят вопрос об ответственности и покаянии. Однако они немногочисленны, и их голоса звучат все глуше и глуше. Торжествует триумфализм: “Ура!

Выстояли!”, нынешние фундаменталисты, похоже, уже считают трагедию русского православия небывшей.
Тем не менее она была и требует объяснения. При общероссийской ориентации на прошлое, при явной переоценке его значимоси (и то, и другое сложилось не без влияния православия) стало привычным объяснение типа: “какова история, таков и народ”. Это верно, но сентенция “каков народ, такова и история” ничуть не хуже.

А “дух народа”, Volksgeist, в значительной мере формирует религия — или, по меньшей мере, формировала в прошлом. А.И.Солженицын один из немногих, кто считает ХХ век эпохой нашего национального поражения, виновником происшедшего называет и официальное православие: “церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из первых виновниц русского падения”182.



Содержание раздела