Фундаментализм после падения коммунизма


Сторонники “открытого православия” говорят, что опыт истории надо учитывать при решении задач, вставших перед новой Россией после крушения коммунизма. Однако сторонники “закрытого православия”, похоже, “ничего не забыли и ничему не научились” — и не собираются учиться, хотя время требует иных подходов.


V. Фундаментализм после падения коммунизма

Коммунистический режим рухнул не в результате давления снизу, а из-за собственной неэффективности, и можно сказать, что нравственная победа над ним так и не было одержана183. Несмотря на все разоблачения коммунизма последних лет начиная с публикации “Архипелага ГУЛАГа”, значительной частью населения он не воспринимается как нечто постыдное, подлежащее изживанию. Определенную роль в таком восприятии коммунизма играет русский фундаментализм, особенно в “светской” его части, сводящейся исключительно к противостоянию с Западом.

Но и многие верующие православные не готовы отречься от той эпохи: ведь то было время борьбы с Западом во всех областях — от идеологической до военной, что отвечало некой глубинной потребности многих россиян. Отвечает и сейчас.
В то же время следует признать, что рост фундаментализма объясняется также неумелым и непродуманным проведением реформ после 1988 г. Что Россия нуждалась в них — это признают едва ли не все, но относительно способов и результатов их проведения согласия куда меньше. Сейчас в кругах, именуемых демократическими, считается неприличным подвергать нынешние преобразования критике — по-иному, якобы, проводить их было невозможно. Это сомнительное утверждение. А.И.Солженицын, которому при всех особенностях его мировоззрения как никому другому дано остро чувствовать все русские боли и беды, еще в 70-х годах предупреждал, что выход “из-под глыб” будет чрезвычайно сложным и трудным.

Его советами пренебрегли и провели реформы так, что многие сейчас мечтают о возвращении в коммунистические времена.
Высвобождение России уподобляют исходу из Египта: мол, тогда тоже мечтали о “мясных котлах” Египта и просились назад. Действительно, как сказал один мудрый раввин: “Вывести евреев из Египта трудно, но гораздо труднее вывести Египет из евреев”. Но есть существенная разница между Исходом тогда и нынешними преобразованиями. Из Египта евреев выводил Моисей, которому не дано было увидеть землю обетованную и он ее не знал — зато хорошо знал, кого ведет.

Нынешние преобразователи превосходно знают свою “землю обетованную” — демократия, права человека, рынок и другие приятные вещи, — но совершенно не знают, кого ведут.
Им присуща “романтическая безответственность”. Все казалось простым и ясным — кто же в здравом уме откажется от рынка и демократии? Исходные установки были, как почти всегда в России, руссоистскими: человеку изначально присуще добронравие, портят его лишь среда, обстоятельства, институции (в том числе церковь, считалось до революции) и т.п., которые надо изменить, — и тогда все пойдет гладко. На вооружение было неявно взято исходное положение американского менталитета: всякий сам в состоянии понять свой рациональный интерес и рациональными же, прежде всего юридическими, методами отстаивать его.

Однако этот принцип действует не везде. И с рациональностью получилось неважно, и “свою выгоду” многие поняли совсем не так, как предполагали преобразователи, и извлекали ее далеко не законными способами.
Взгляды, противоположные руссоистским, — скажем, протестантская убежденность в безнадежной испорченности человеческой природы после грехопадения (особенно отчетливо выраженная у Кальвина) — никогда не имели хождения в образованных кругах России. Менталитет современной Европы сложился под влиянием Ренессанса, Реформации и Просвещения, из них России, точнее, этим самым образованным кругам, досталось лишь последнее, и то в своей радикальной, атеистической форме. Модерн-проект, который они и осуществляли в России (естественно, не зная этого термина и не пользуясь им), сводился для них к насаждению Разума, и ввиду самоочевидных преимуществ последнего не оставалось места для таких вещей, как вера, “умоначертание народа” (термин князя М.М.



Щербатова, писавшего о повреждении нравов в России), груз прошлого, местные особенности и своеобразие (разве что в виде couleur locale в литературе) и т.п.
Нынешним преобразователям был свойствен тот же настрой ума и известное прекраснодушие — они ведь старались для блага людей. Однако добрых намерений и чистосердечия мало: человека и его деятельность судят, согласно Писанию, “по плодам”. Они же оказались горькими, особенно в сфере экономики.

Не учли простых вещей — того, например, что для успешного “запуска” рыночного механизма нужен какой-то минимум добросовестности, честности, а с этим в России всегда было плохо.
Приведем мнение В.В.Розанова: “духовенство сумело приучить весь русский народ до одного человека к строжайшему соблюдению постов; но оно ни малейше не приучило, а следовательно, и не старалось приучить русских темных людей к исполнительности и аккуратности в работе, к исполнению семейных и общественных обязанностей, к добросовестности в денежных расчетах, к правдивости со старшими и сильными, к трезвости... В России есть много святых людей: и гораздо реже попадается просто честный трудолюбивый человек, сознательный в своем долге и совестливый в обязанностях”184.
Чтобы рынок успешно функционировал, нужно хотя бы платить деньги, если взял товар, или поставлять товар, если взял деньги. В России это непреложное правило нарушается сплошь и рядом, и не только “частниками”, но и “красными директорами”, обнаружившими, что можно не платить ни поставщикам, ни рабочим, а платить почти исключительно себе — и за это ничего не будет. Начался всеобщий кризис неплатежей, откровенный обман, мошенничество, не говоря уже об элементарной необязательности, которой хватало всегда.

Конечно, случаи нечестности можно найти на любом рынке, но есть какая-то критическая масса, порог, при превышении которых рынок не может функционировать, и этот порог у нас был превышен чуть ли не мгновенно.
На заре преобразований была готовность жить по-новому: люди верили в “индивидуальную трудовую деятельность” (ныне забытое сокращение ИТД), в кооперативное движение и т.д. Разумное использование этой готовности могло бы направить энергию народа в созидательное русло, но вместо этого разом “разрешили все”, и результаты не замедлили сказаться: отмена запрета на торговлю мгновенно превратила Москву в гигантскую непотребную толкучку.
Столь же явно не учитывались социальные последствия преобразований. Они проводились без милосердия и сострадания к тем, кому тяжелее всех, и хотя “милосердие” и “сострадание” категории не экономические, их нельзя не учитывать, особенно в России, где православие высоко ставит “сердце милующее”. Принцип “каждый сам за себя” может быть и хорош в какой-то другой стXане, но в России он открыл путь наверх не лучшим представителям народа, самой распространенной фигурой стал не “капитан производства”, а в лучшем случае человек с психологией перекупщика, чаще — просто мошенник и уголовник.
И потому экономические реформы не могли не встретить сопротивления. Говорят, что все трудности и издержки временные и даже неизбежные, что так всегда бывает в переходный период. Однако это по меньшей мере неосторожно: тот или иной период можно считать переходным лишь по его миновении, до той поры он вполне может оказаться периодом бесцельных блужданий.
Не лучшим образом дело обстояло с политическими преобразованиями. Особенно основательная промашка вышла с демократией. Преобразователи явно считали ее лишь совокупностью каких-то политических приемов, процедур, технологий, универсальных по своей природе и потому приложимых к любому обществу.

Что идеи демократии притягательны и могут дать положительные результаты под разными широтами, в том числе и на Востоке (но только в условиях относительного благополучия), — это бесспорно.
Тем не менее демократия вовсе не есть “набор отмычек”, способных открыть все замки, хоть западные, хоть восточные. В первую очередь она есть определенное состояние умов, которое возникает не сразу и при котором выборность, разделение властей, главенство юридических начал и пр. почитаются не только приемлемыми, но совершенно необходимыми элементами политической жизни, рассматриваются как ее естественные регуляторы.
Хотя нынешняя демократия многое взяла от античности, она есть прежде всего политическая ипостась христианства. Причем даже не всего христианства, а только той его части, которая в XVI веке осуществила новое прочтение Библии и по-новому поставила проблему личности. Работа по решению этой проблемы привела к утверждению автономии личности, ее суверенитета, ответственности в первую очередь перед Богом, а уж потом перед земными властями, и то лишь в той мере, в какой они не противоречат Ему.

Другие христиане, в частности православные, никакой демократии из Библии не вычитывают. Бердяев заметил однажды, что Россия “скорее родит антихриста, чем гуманистическую демократию”185. Сказано это было в сердцах, сразу после высылки, после пяти лет жизни в аду, однако основания для такого высказывания были.



Содержание раздела