Разнузданность, и зависимость несомненно существуют.


Надо признать, что никто не вправе навязывать православным ни свое прочтение Библии, ни формы политического устройства, которые они считают неприемлемыми. Однако, по мнению многих пXавославных и прежде всего фундаменталистов, попытка навязывания явно имела место. При этом не принималась во внимание не только вера, но и политическая культура России. Игнорирование собственной специфики привело к печальным последствиям. Самое печальное: само слово “демократия”, к которой с пиететом относятся во всем мире, даже в явно недемократическом (вспомним, что у нас в коммунистические времена говорилось о “социалистической демократии” как высшей ее форме, мусульмане и сейчас говорят примерно так же о “мусульманской демократии”), превратилось в России в ругательное.

И элементарная добросовестность требует признать это как оценку всей деятельности по насаждению демократии: сейчас перспектив у нее явно меньше, чем было 10 лет назад.
Преобразователи, судя по их деятельности, исходили из представления о том, что всякое недемократическое общество есть подавленное демократическое, — стоит убрать давление государства, и тут же “сама собой” воцарится демократия — это же так естественно, больше просто нечему. Однако воцарилось нечто совсем иное. Некоторые преобразователи склонны винить в происшедшем народ — не понял, не принял, отверг.

Но здесь забывается совет М.Е.Салтыкова-Щедрина не лезть к народу с поцелуями — тогда не будет и оплеух (его часто вспоминала русская эмиграция первой волны).
Везде, откуда ушло государство, у нас воссел бандит и мошенник, а отнюдь не “свободная личность”. Она создается длительно, а не разовым “актом освобождения”. На Западе обретение личностью свободы сопровождалось возрастанием ее ответственности, которой в России и в помине не было — ее не требовало ни государство, ни господствовавшая церковь. В народном языке даже не было слова “свобода”, оно из лексикона образованных слоев, в народе употребляли слово “воля”.

А это совсем другое: воля обычно сводится к принципу “что хочу, то и ворочу”, именно так и были восприняты предоставленные свободы.
Но человеческое общество — упорядоченное общество, а упорядоченность предполагает определенные ограничения и запреты. Они могут налагаться ответственной личностью на себя — “не лги”, “не кради”, “не убий” и другие из того же ряда, причем и в выработке этих запретов, и в их интернализации, усвоении, огромную роль играет религия. Однако немало людей считает, что в России такой интернализации не произошло: ни верить в Бога, ни жить по-божески так и не научились.
Слишком у многих нет внутреннего запрета на ложь, обман, кражу, даже на убийство. И.А.Бунин в “окаянные дни” обнаружил, что в России убивают с “зоологическим спокойствием”; сейчас словосочетание “контрольный выстрел в голову” стало самым расхожим. В таком моральном климате разрешать практически свободное владение оружием есть верх безответственности.

Если нет запретов внутри, то их налагает извне государственная власть, иначе общество просто не может существовать. Еще в “Вехах” было сказано: “Мы нуждаемся в дисциплине внешней именно потому, что у нас нет внутренней дисциплины”186.
И когда внешние запреты сняли, на авансцене оказались совсем не те персонажи, на которых уповали преобразователи, забывшие (никогда не знавшие?) опыт февраля 1917 г.: освобождать в России обязательно значит освобождать бандита, усмирить которого можно только самыми свирепыми мерами, для чего требуется диктатура. Фактически господствующие позиции в стране занял криминал. Власть в России, как и во многих восточных странах, — это те, кого боятся и кому платят.

Сейчас многие в России боятся преступников и платят им.
Веками регулятором жизни в России было “слово начальника”, а теперь вдруг предложено было все вопросы “решать самим”. Однако со способностью к самоуправлению дела в России всегда обстояли неважно (нынешняя иллюстрация тому — Владивосток), оно у нас, по слову А.И.Солженицына, легко становится “формой самоуправства”187.
Начальник часто хоть и был самодуром, а то и вовсе зверем, все же как-то жизнь регулировал, а в случае чего на него можно было жаловаться более высокому начальнику. Институт жалобы (часто неотличимой от доноса) — характернейшая черта восточной политической культуры, состояние “жаловаться некому” в России воспринимается как очень тяжелое и несправедливое. И вдруг велено было “решать все вопросы в суде, как положено в цивилизованных странах”.



Но, во-первых, суды не справляются с хлынувшим на них потоком дел, во-вторых, в них сидят не самые мудрые представители народа (чаще — просто усталые женщины), а в-третьих, люди у нас от судов либо шарахаются, либо, напротив, пускаются в такое сутяжничество, до которого далеко даже Америке.
Думали утвердить в стране “законность и порядок” и считали, что это не так уж трудно. Однако еще в прошлом веке было сказано, что “законность и порядок” — славные вещи, но тут России надо выбирать. Можно ввести законность — но тогда не будет порядка.

А можно навести порядок — но только за счет законности. Вместе они для России пока неподъемны.
Примеры непродуманности можно множить. И все же нельзя отрицать, что произошли некоторые существенные изменения. Важнейшие из них — свобода слова, несомненно существующая в нынешней России, и избираемость власти. Относительно первой высказываются некоторые сомнения, говорят не только о недопустимой разнузданности, но и о зависимости “от денежного мешка”. И разнузданность, и зависимость несомненно существуют.

Но что касается второй, то, во-первых, зависимость от “денежного мешка” все же иная по природе, нежели зависимость от соответствующего отдела ЦК КПСС, а во-вторых, “мешков” этих несколько, что порождает соперничество и опять-таки не дает возможности ввести прежнее тотальное единообразие. Говорят, что достижений в этой сфере можно лишиться в одночасье, но все же откат на прежние позиции маловероятен: тут, как и во многих других сферах, скорее всего, будут судорожные “два шага вперед, шаг назад”.
Более основательны изменения в восприятии власти. Здесь, как представляется, произошел существенный цивилизационный сдвиг: если в прежней парадигме (азиатской по существу) законной считалась власть, поставленная более высокой властью, то теперь лишь избранная власть считается легитимной. Причем это новое ее восприятие присуще не только “рядовым гражданам”, но и претендентам на власть: представители прежней номенклатуры, и даже уголовного мира, устремившиеся в власть, исходят из того, что власть не получишь, не пройдя процедуру выборов. Просто “захватить” ее стало невозможным, хотя попытки захвата не исключены окончательно.

Но такая власть уже не будет прочной, так как не сможет рассчитывать на повиновение подвластных.
Однако это завоевание несет в себе не только плюсы. Поскольку так и не сложилась свободная и в то же время ответственная личность, это сказывается на электоральном поведении. Нет неприятия заведомой лжи, мошеннических “избирательных технологий”, черного “пи-ара” (public relations) и других “прелестей”, сопровождающих наши выборы.

Сопротивление им практически отсутствует. Хуже другое. Если в странах развитой демократии уголовное прошлое кандидатов или отклонения в психике становятся непреодолимым барьером к избранию и они так и остаются маргиналами, то в нынешней России у избирателей нет чутья и внутреннего неприятия ни криминального прошлого (оно может восприниматься как преимущество), ни явной психопатии потенциальных избранников (неадекватные поступки или заявления могут даже вызывать восхищеUие: “Во дает!”).
У власти, даже в высших ее эшелонах, оказываются лица, которым там нет места. По некоторым оценкам, в президентских выборах 1996 г. у шести из 11 претендентов на высший пост в стране отмечались явные психические отклонения, пусть безвредные для окружающих в обычных условиях, но едва ли терпимые на вершине власти. Уже сейчас в опасной близости к ядерной кнопке мелькают лица (например, члены парламента), выделяющиеся своей неуравновешенностью.

В этих условиях позволительно усомниться, следует ли насаждать демократию любой ценой, не считаясь с потерями и потенциальной опасностью. Позволительно усомниться и в том, что все это явления переходного периода, что со временем придет зрелость и эти печальные явления отойдут в прошлое. Это ни из чего не следует, напротив, “выборный негатив” явно нарастает.
Все это не значит, конечно, что России демократия не нужна или что она к ней неспособна. Это значит только, что путь к ней куда сложнее, чем виделось прекраснодушным преобразователям. И на этом пути стоит, в частности, и русский фундаментализм.

Реакция фундаменталистов на преобразования и их последствия была предсказуемой. Они усмотрели здесь хорошо спланированную и организованную акцию, направленную на уничтожение православия и России, а себя, естественно, сочли единственными защитниками веры и отечества.
Характерно, что такое восприятие происходящего присуще не только фундаменталистам. Миллионы россиян испытывают унижение от распада “сверхдержавы”, от того, что позиции России в мире гораздо слабее, чем были позиции СССР. Они не могут принять мысль о том, что Советский Союз развалился из-за собственной неэффективности, и склонны видеть во всем происки Запада, прежде всего США, которыми — по мнению фундаменталистов — давно уже правит еврейско-сионистская верхушка, поставившая целью уничтожить Россию.

Отсюда рост антисемитских настроений, отсюда дикие антисемитские выходки.



Содержание раздела