Полноценная адаптация не более чем иллюзия


Никакой странности или необычности в окружавших его предметах он тоже не замечал, но только до тех пор, пока его не попросили всмотреться в окружающее как следует. Когда Снайдеру задали простой вопрос, какими он все-таки видит предметы вокруг себя прямыми или перевернутыми, он растерянно почесал в затылке и ответил: "Знаете, пока вы меня об этом не спрашивали, мне казалось, что они стоят прямо. Но теперь, когда я припоминаю, как они выглядели раньше, должен сказать, что все они перевернуты вверх ногами. Черт знает что!" Выходило, что прав все-таки Эверт. Он не раз писал о том, что полноценная адаптация не более чем иллюзия, ибо стоит только пристальнее вглядеться в предметы, как они немедленно переворачиваются вверх тормашками. Между тем и он сам, и его испытуемые вполне прилично ориентировались в этом перевернутом мире. С другой стороны, Стрэттон тоже неоднократно говорил об иллюзорности, непривычности окружавших его предметов.

Это был какой-то ненастоящий, фальшивый мир, более или менее искусная подделка под реальность номер один. Как мы видим, оба исследователя наблюдали практически идентичную картину, но только по-разному расставили акценты. Один решил, что адаптация еще не завершилась, а другой что она и не начиналась.

Таким образом, диаметральная противоположность оценок Эверта и Стрэттона в значительной степени кажущаяся и обусловлена разницей в установках.
С. М. Иванов пишет:
"Получилось, как в анекдоте об актереоптимисте и актере-пессимисте: первый утешался тем, что зал был наполовину полон, второй сокрушался о том, что зал наполовину пуст. Противоречие действительно коренилось не в ощущениях, а в их истолковании. Стрэттона, как представителя классической психологии, более всего занимало то, о чем говорило ему сознание, и с этой точки зрения адаптация казалась ему реальной. Эверт же, представитель бихевиоризма направления, для которого единственной реальностью было поведение, а сознание фикцией, в основном следил за тем, как вырабатывались у него навыки, и с этой точки зрения адаптация казалась ему иллюзорной. Такова власть господствующих представлений.

Современному психологу ясно, что противоречие во многом было мнимым".
 
О конфликте исходных установок также говорит в своей статье и А. Д. Логвиненко. И тем не менее мы так пока и не получили ответа на вопрос, почему пристальное вглядывание переворачива ло предметы вверх ногами. Ведь а даптацию в обоих сл у чаях называть иллюзорной как-то язык не поворачивается, поскольку испытуемые прекрасно ориентировались в новом дивном мире.

Локомоторные навыки не подвели их ни разу, пусть даже этот треклятый мир представлялся им стертым и выцветшим. Где же собака зарыта?
Чтобы разобраться в этом, нам придется познакомиться с теорией зрительного восприятия, которую предложил американский психолог Джеймс Джером Гибсон (19041979), один из наиболее выдающихся психологов XX столетия. Гибсон не надевал никаких очков, а просто однажды посмотрел на свою комнату, так сказать, "голыми" глазами. Был когда-то такой термин у поэтов-обериутов, призывавших стряхнуть с вещи ветхие смыслы и увидеть предмет во всей его свежести и новизне. У Гибсона это вышло непроизвольно, когда он в задумчивости сидел дома, уставясь в одну точку.

Он увидел странную и даже немного пугающую картинку.
В книге "Экологический подход к зрительному восприятию" Джеймс Гибсон объясняет:
 
"Если вы посмотрите в окно, то увидите за ним обширное окружение: землю и здания или, если вам повезет, пейзаж. Это то, что мы будем называть видимым миром. Это обычная знакомая сцена повседневной жизни, в которой большие предметы выглядят большими, квадратные квадратными, горизонтальные горизонтальными, а книга, лежащая в другом конце комнаты, выглядит так, как будто лежит перед вами… Теперь взгляните на комнату не как на комнату, а, насколько вы сможете, как на нечто, состоящее из свободных пространств или кусочков цветных поверхностей, отделенных друг от друга контурами. Сделав это, вы должны остановить глаза на некоторой яркой точке; затем обратите внимание не на эту точку, что довольно естественно, но на все, что вы можете видеть, сохраняя то же фиксированное положение глаз.



Если вы упорны, то сцена станет походить на картину. Вы можете видеть, что ее содержание чемто отличается от предыдущей сцены. Это то, что здесь будет называться видимым полем, оно менее знакомо, чем видимый мир, и его нельзя наблюдать без некоторых специальных усилий".
 
В дальнейшем Гибсон детально анализирует особенности видимого поля. Если видимый мир безграничен и простирается по всем направлениям вперед, назад и в стороны, то видимое поле ограничено (примерно 150?180 градусов) и имеет форму овала. В центре видимое поле четкое и ясное, а у границ делается все более расплывчатым.
При движении глаз от одной точки фиксации к другой видимое поле перемещается, а видимый мир стабилен. Видимый мир всегда ориентирован в соответствии с гравитационной вертикалью, а вот видимое поле этой характеристикой не обладает. Если вы наклоните голову, видимый мир останется на месте, а видимое поле сразу же накренится.
Наконец, видимый мир константен. Последнее означает, что в видимом мире мы воспринимаем трехмерные формы объектов, а вот в видимом поле только проекционные.
Гибсон подчеркивает, что видимое поле никогда не бывает совершенно плоским, как, например, картина, но и по-настоящему глубоким его тоже не назовешь.
И еще одна примечательная деталь. "Мозаика видимого поля искажается при движении,  пишет Гибсон.  Например, когда наблюдатель движется в направлении какой-либо точки, видимое поле начинает растекаться от этой точки, а феноменальные поверхности мира всегда остаются жесткими".
Видимое поле весьма похоже на те странные картинки, которые рисовались Стрэттону, Эверту, Снайдеру и другим психологам, когда они пристально вглядывались в предметы, пытаясь угадать, прямые они или перевернутые. Ощущение иллюзорности и непривычности мира тоже говорит о том, что надевшие инвертирующие линзы ученые, по всей вероятности, имели дело с видимым полем. На это обстоятельство как раз и обратили внимание отечественные психологи А. Д. Логвиненко и В. В. Столин, поставившие эксперимент, с которого мы начали эту главу.
Подвергнув "истязаниям" студентку Л. И. Иноземцеву, они искали ответ на вопрос, в каких отношениях видимое поле находится с видимым миром. Они предположили, что зрительный образ это многоуровневая структура. Самый нижний его этаж жестко связан с ретинальной картинкой и, по сути дела, является простым набором чувственных форм цветных поверхностей, углов, контуров и теней. Эта беспорядочная мозаика, видимое поле по Гибсону, сама по себе не дает никакого представления о вещах и выступает в роли фундамента, на котором возводятся верхние этажи, наполненные содержанием и смыслом. Их количество зависит от объема наших знаний о мире, установок, индивидуальных особенностей психики, наконец от нашего воображения.

Другими словами, смотреть и видеть далеко не одно и то же.
Чтобы построить полноценный зрительный образ, ну жно сознательным усилием сконструировать видимый мир, оттолкнувшись от пресного видимого поля, не несущего почти никакой полезной информации. И когда хаос чувственных форм будет под завязку нагружен предметным содержанием, окружающий мир обретет яркость и выразительность. Мы начинаем овладевать этим искусством в раннем детстве, когда предметы вокруг нас еще ничего не значат и представляют собой сплошные голые формы.

Скажем, стол с лежащей на нем книгой это просто большой прямоугольник с прямоугольником поменьше. Чем старше мы становимся, тем богаче и стабильнее наш видимый мир и тем меньше в нем прелести и новизны. Поэтому взрослому человеку приходится приложить серьезное усилие, чтобы продраться через напластования смыслов к изнанке вещей и увидеть мир как картинку.
Инвертирующие призмы на порядки облегчают эту задачу. Стоит лишь надеть специальные очки, как предметное содержание моментально рассыпается в пыль и мы оказываемся в положении маленького ребенка. Верхние этажи начисто снесены, и нам предстоит, как в далеком детстве, вновь построить на обнажившейся мозаике контуров и плоскостей полноценный видимый мир. Правда, тут имеется дополнительный нюанс, поскольку пол и потолок у нашего фундамента поменялись местами.

Как же строить на столь шаткой основе и насколько прочным окажется возведенное здание?
Ответ на этот вопрос должен был дать эксперимент Столина и Логвиненко. Лида Иноземцева носила инвертирующие призмы две недели (точнее, 15 дней) и добилась очень хорошей адаптации. Но поначалу ей пришлось исключительно тяжело: в первые дни ассистенты не отходили от нее буквально ни на шаг. Элементарные двигательные навыки расползлись по швам, и все нужно было начинать сызнова. Без посторонней помощи Лида не могла даже сесть за стол, а простейшие операции с вилкой и ложкой представлялись и вовсе неразрешимой проблемой.

Даже ночью не было покоя во сне Лиду непрерывно преследовали жуткие кошмары.



Содержание раздела