Я снова повержен был во прах.


Прежде чем мистер Биксби смог ответить, мистер У. пришел сменить его и сказал:
 Биксби, ты будь повнимательней у Президентова острова и вообще выше района „Старой наседки с цыплятами“. Берега размываются совершенно. Не узнать уже реки выше мыса на Сороковой миле!

Сейчас там можно провести судно между берегом и старой корягой.
Тем самым я получил ответ на свой вопрос: бесконечные берега все время меняли свои очертания. Я снова повержен был во прах. Две вещи стали мне абсолютно ясны: во-первых, что, для того чтобы стать лоцманом, надо усвоить больше, чем дано любому человеку; и во-вторых, что все усвоенное надо переучивать по-новому каждые двадцать четыре часа".
 
Марк Твен приводит впечатляющий пример, чтобы читатель хотя бы отдаленно мог представить себе тот непомерный объем информации, который лоцман должен держать в голове. Вообразите себе, говорит он, самую длинную улицу в Нью-Йорке. Исходите ее вдоль и поперек, терпеливо запоминая все мельчайшие детали каждый дом, фонарный столб, дверь, окно, вывеску; выучите наизусть вид и очертания всех поворотов и перекрестков.

И вот когда непроглядной ночью вас поставят наугад посреди этой улицы, а вы сразу же сообразите, где находитесь, и сумеете с исчерпывающей полнотой описать это место, тогда в первом приближении вы сможете представить, что должен знать лоцман, чтобы без аварий вести пароход по Миссисипи.
Чтобы показать, каких высот может достигать профессиональная память обычного человека, процитируем Твена еще раз.
"Пусть лотовый кричит: „Два с половиной, два с половиной, два с половиной!“ пока эти возгласы не станут монотонными, как тиканье часов; пусть в это время идет разговор и лоцман принимает в нем участие и сознательно уже не слушает лотового; и посреди бесконечных выкриков „Два с половиной“ лотовый хотя бы раз, ничуть не повышая голоса, крикнет: „Два с четвертью“ и снова затвердит свои „Два с половиной“, как раньше,  через две-три недели лоцман точно опишет вам, какое положение пароход занимал на реке, когда крикнули „Два с четвертью“, и даст вам такое количество опознавательных знаков и прямо по носу, и по корме, и по бортам, что вы сами легко смогли бы поставить судно на указанное место. Выкрик „Два с четвертью“ совершенно не отвлек его мысли от разговора, но его натренированная память мгновенно запечатлела все направления, отметила изменение глубины и усвоила все важнейшие детали для будущих справок совершенно без участия его сознания".
 
Остается только преклоняться. Однако по большому счету ничего удивительного в этом нет, поскольку ослепительный блеск лоцманской памяти ограничивается кругом его непосредственных обязанностей. Это типичная профессиональная память, великолепный пример того, каких чудес можно добиться упорной тренировкой.

Такой человек с легкостью запоминает результаты промеров и очертания берегов, но если спросить его, что он ел на завтрак, он почти наверняка задумается, поскольку вне профессиональной сферы у него обычная человеческая память.
Но есть на свете люди, которым упражнять память ни к чему, потому что они просто не умеют забывать. О таком удивительном человеке, тоже лоцмане, в "Жизни на Миссисипи" есть коротенький рассказ.
 
"Кто-нибудь, например, упомянет чьелибо имя, и немедленно вмешивается мистер Браун:
 А-а, я его знал! Такой рыжеволосый малый с бледным лицом и маленьким шрамом на шее, похожим на занозу. Он всего шесть месяцев служил на Юге. Это было тринадцать лет назад.

Я с ним плавал. В верховьях вода стояла на уровне пяти футов; „Генри Блэк“ сел на мель у Тауэровского острова, потому что имел осадку четыре с половиной; „Джордж Эллиот“ сломал руль о затонувший „Санфлауэр“…
 Как, да ведь „Санфлауэр“ затонул только…
 Я-то знаю, когда он затонул: ровно на три года раньше, второго декабря; Эзра Гарди был капитаном, а его брат Джон помощником; то был первый его рейс на этом судне; Том Джонс рассказывал мне про все это неделю спустя, в Новом Орлеане; он был старшим помощником на „Санфлауэре“. Капитан Гарди ранил гвоздем ногу шестого июля следующего года и пятнадцатого умер от столбняка. А брат его Джон умер через два года, третьего марта, от рожи.



Я этих Гарди и не видел никогда они плавали на реке Аллегани, но те, кто их знал, рассказывали мне их историю. Говорили, что этот капитан Гарди и зиму и лето носил бумажные носки; первую его жену звали Джейн Шук она была родом из Новой Англии; а вторая умерла в сумасшедшем доме. У нее безумие было наследственное.

Сама она была урожденная Хортон из Лексингтона, штат Кентукки.
И вот так, часами, этот человек работал языком. Он не способен был забыть хоть что-нибудь… Самые ничтожные мелочи хранились в его мозгу в течение многих лет отчетливо и ясно, как если бы это были самые интересные события. У него была не только лоцманская память: она охватывала все на свете.

Если он начинал рассказывать о пустячном письме, полученном семь лет назад, вы могли быть уверены, что он процитирует его целиком на память. После чего, не замечая, что он отклоняется от основной темы разговора, он почти всегда мимоходом вдавался в длиннейший и подробнейший пересказ биографии лица, писавшего это письмо; и вам положительно везло, если он не вспоминал по очереди всех родственников и не излагал кстати и их биографии".
 
Совершенно очевидно, что память Брауна это не обычная лоцманская память. Она не ограничивается профессиональной сферой, а вбирает и фиксирует все. Марк Твен совершенно справедливо замечает, что такая память великое несчастье, поскольку все события имеют для нее одинаковую ценность.

Такой человек решительно не в состоянии отделить главное от второстепенного; более того, он даже не может структурировать факты в зависимости от их занимательности. Интересное и проходное для него равнозначны, и, повествуя о чем-нибудь, он непременно загромождает свой рассказ кучей утомительных подробностей. С такой памятью надо родиться, и не подлежит никакому сомнению, что любой, даже самый изнурительный тренинг не позволит добиться столь впечатляющих результатов.

Однако уникальная память лоцмана Брауна это далеко не предел. Если возвести его редкие способности в энную степень, мы получим феномен Ш., так выразительно описанный А. Р. Лурией.
В ходе психологических опытов А. Р. Лурия выяснил, что Ш. был ярко выраженным эйдетиком и синестетиком. Термин "эйдетизм" (от греч. eidos "образ") впервые предложил немецкий психолог Эрих Иенш (18831940), много лет занимавшийся изучением этого феномена. Человек, обладающий развитой эйдетической памятью, продолжает видеть предметы после того, как они исчезли из поля зрения. Если такому человеку на короткое время предъявить картинку, а потом попросить ее описать, он легко справится с заданием, не упустив при этом ни одной мелочи.

Запутанная композиция тоже не поставит его в тупик, потому что эй детик в отличие от нас с вами не припоминает изображение, а просто-напросто продолжает его видеть, без труда "считывая" необходимую информацию. Художник Гаварни, о котором рассказывалось в начале этой главы, как раз в полной мере обладал именно такой яркой образной памятью. Естественными эйдетиками являются почти все дети, поэтому в детстве нам легко удавалось заучивать длинные стихотворения и целые главы из учебников.

В специальных психологических опытах было не раз показано, что многие дети подробно и практически безошибочно описывают очень сложные в композиционном отношении картинки.
С годами эта удивительная особенность нашей памяти, к сожалению, утрачивается, но ее слабые отголоски могут сохраняться вплоть до юношеского возраста. Например, автору этих строк в студенческие годы при подготовке к экзаменам удалось однажды за два дня, оставшихся до конца сессии, осилить два толстенных кирпича учебники по биохимии и нормальной физиологии. При ответе на вопросы экзаменатора нужные страницы послушно всплывали перед внутренним зрением, и требовалось только лишь адекватно передать их содержание.
Угасание эйдетической памяти с возрастом закономерный процесс, но у некоторых людей, особенно у профессиональных живописцев, она нередко сохраняется до конца жизни. Тогда говорят о феноменальной зрительной памяти, которая, по сути дела, и есть эйдетизм, не знающий разницы между запоминанием и воспроизведением. Присмотритесь к ма ленькому ребенк у: если сказка ему нравится, он требует, чтобы ее рассказывали снова и снова и непременно, как в прошлый раз.

Он бурно восстает против любых улучшений и поправок, требуя дословного воспроизведения эталонного текста.
Младенчество это пора великого информационного голода, когда явления окружающего мира впитываются нашей памятью в объемах, превосходящих всякое воображение. Понятно, что на этом этапе развития без прочной механической памяти, не подвластной ни времени, ни усталости, обойтись решительно невозможно.



Содержание раздела