Модерн-история


3. Миф фундаменталистский. Согласно последнему, если и есть какой-то “прогресс”, — то лишь на базе “органических” внутренних ресурсов данной цивилизации (национальности, страны, вероисповедания, расы и т.д.), противостоящей остальному мiру, чуждому и враждебному. И здесь очевидна негативная зависимость от мифологической модели Первой: правда, здесь прогресс не европоцентричен и не универсален, но замкнут на “себе, любимых”.

Эпоха постмодерна в чем-то особо благоприятна для фундаменталистского мифа. Вопрос об общих контекстах — несуществен, групповое доминирует над индивидуальным, коллективное бессознательное — над самосознанием, дискретность — над непрерывностью. В этом смысле — и в нынешнем раскладе — фундаментализм и постмодернизм суть в некотором роде “близнецы и братья”.
Выявив и описав эти три содержательно несходных, но эмпирически взаимосвязанных и взаимодействующих мифа, Г.С. Киселев замечает, что свое наиболее яркое и последовательное идеологическое оформление эта мифологическая триада имела в предсоветской и постсоветской России. Советский же период отличался безусловной доминацией мифа Второго, подмявшего под себя остальные.
Мой личный опыт исследователя советской идеологии (от Октября до Августа) и ее свидетеля (от первых послевоенных лет, с которыми совпали первые навыки моего жизнеосмысления, до того же Августа 91-го) вносит в эту схему некоторые коррективы. Действительно, доминация мифа Второго была безусловной. Но Россия и всё Советское государство жили в реальных обстоятельствах истории, не укладывавшихся в схематизм этого мифа. Весь советский идеологический аппарат — от ЦК’овского бонзы до скромного преподавателя “основ марксизма-ленинизма” из областного педвуза и армейского замполита, по сути дела, только и призваны были заниматься конъюнктурным — и подчас весьма изощренным — комбинированием этих трех мифов.

Это и называлось “творческим развитием марксистско-ленинской теории”.
Всемiрная и российская история конца ХХ века в принципе — если вспомнить терминологию Жака Дерриды — “расшатала”, “деконструировала” и “сняла” все эти три взаимосвязанных мифа. У всех трёх мифов может быть в нынешней России какое угодно множество сторонников. И психологические ресурсы у всех троих — немалые.

Но исповедующие их людские массы живут уже под иным культурно-историческим знаком — под знаком вольной или невольной постмодернизации, а также и под знаком притязаний постмодернистской философии создать обобщенную социогуманитарную метанауку. И это — при всем программном антисциентизме постмодернистских корифеев.
Однако за притязаниями корифеев — при всех их конкретных научных и теоретических заслугах — угадывается новый идеологический миф: миф об овладении безличной и нравственно нейтральной знаково-символической сферой как об основе статуса, влияния и власти.
А проблематика глубокого социогуманитарного знания, при всей ее нынешней изощренности как была, так и остается открытой...

* * *

Итак, основная забота идеологов и философов постмодернизма — критическая “деконструкция” подвижных основ нашего жизненного мiра, ибо история, согласно идеям Жака Дерриды, есть не более, чем игра сцеплений, повторов и следов75.
Разумеется, невозможно представить себе текстуру истории без элементов таковой игры. Разумеется, никто уже не верит в существование предшествующих всяким событиям натуралистических “законов истории”, хотя и можно наблюдать некоторую сквозную и открытую для рациональных трактовок динамику глобально-исторического развития. И непреложным остается тот факт, что история текущего дня — открытая, казалось бы, хаотичная, как броуновское движение, — уже включает в себя некоторые элементы социоэкономической, психологической, знаковой и смысловой законосообразности.

То, что сегодня воспринимается как игра случайностей, назавтра может предстать исследовательскому взору в некоторой структурной и содержательной упорядоченности. Казавшееся плазмой начинает напоминать некоторую подвижную кристаллограмму. Подвижную, и потому по-разному расшифровываемую с несхожих мiровоззренческих и исследовательских позиций.



И сама история начинает восприниматься как некий, если вспомнить Гете, “гудящий ткацкий стан времен”76.
Конечно же, невозможно представить себе структуру истории без элементов случайности и игры. Но сведение истории к одной лишь игре есть дискурс людей, рассуждающих об истории вообще и недооценивающих структурообразующий характер ее сквозных связей в их преемственности и отталкивании. И наиболее серьезные достижения историографии ХХ века — достижения, связанные со стремлением теоретически упорядочить беспрецедентно огромные массы разнообразных материалов, порожденных в самых несхожих источникотворческих средах, как раз выявляют богатство этих осознанных, полуосознанных или даже вовсе неосознанных сквозных связей. Такова школа “Анналов” в лице прежде всего Фернана Броделя и его творческого круга; таковы достижения множества нынешних историков социальности, знания, веры и мысли: признавая, вместе с Фуко, наличие, казалось бы, дискретных и структурно своеобразных дискурсов, они, интенсивно изучая эти дискурсы, с особой наглядностью выявляют в потоке истории сквозные, пронизывающие темы и смыслы.

История выглядит в таком раскладе не хаотической и не натуралистически предрешенной, но условно и гибко структурированной.
По определению Фернана Броделя, история есть “хронологическая последовательность форм и опытов”77. Это определение, казалось бы, краткое и элементарное, представляется мне едва ли не самым емким в мiровой историографии: оно не монистично и в то же самое время предполагает расположение структур и событий на радикально важной для человеческого сознания, но пульсирующей и потому трудно описуемой оси времен: прошлое-настоящее-будущее.

* * *

В свете сказанного, — не совершая особых насилий над логикой и фактолого-источниковедческой базой исторических знаний, можно было бы выстроить сугубо условную и — притом — культурологически ориентированную диахронную картину всемiрной истории в свете схемы чередования трех стадий, или пластов. Последовательность пластов могла бы выглядеть примерно так.
1. История традиционных обществ (включая как общества архаические, так и опосредованные интеллектуальным и духовным опытом великих религиозно-философских систем прошлого; последние, вслед за К. Ясперсом и Ш.Н. Айзенштадтом, в нынешней научной литературе принято именовать “осевыми”). Конечно же, такое сближение архаических обществ (по Ясперсу, “непроясненного мiра”, Dunkel) с мiром “осевым” может вызвать нарекания многих исследователей, либо занимающихся глубоким прошлым или его реликтами в языке, фольклоре и общественной психологии, либо фундаментально изучающих религиозное и философское наследие более зрелых эпох.

Но нам задана иная исследовательская установка: анализ, если угодно, деконструкция уникальных культурно-исторических явлений сегодняшнего дня. Слишком тонкая и детальная историческая ретроспектива может в данном случае даже повредить. Впрочем — именно в контексте нашего разговора — и важность “осевого” интеллектуально-духовного переворота также не следует упускать из виду.
Особую роль в трансляции культурных ценностей традиционных эпох играло устное слово, личная встреча ученика с учителем, глубоко эмоциональное отношение к идеационным (“смысло-образным”) основам культурного и социального опыта.
2. Модерн-история (или, по словам Ю. Хабермаса, история модерн-проекта), связанная с глобальной экспансией новоевропейских (“классических”) форм рациональности и в материально-технической деятельности людей, и в их повседневных ценностях и институтах, и в их скрытом внутреннем опыте. Только на основании модерн-проекта и могла быть возможна та индустриально-урбанистическая кристаллизация человеческого общежития, которая к третьей четверти ХХ столетия стала безусловно и всемiрно господствующей.
Модерн-истории соответствует и гегемония печатного станка в деле распространения разного рода информации, навыков, общественных настроений и идей. С легкой руки канадского культуролога Маршалла Мак-Люэна, модерн-история иногда обозначается метафорическим именем Гуттенберговской галактики.
3. Постмодерн-история, отдаленно начинающаяся где-то вместе с “неклассической” наукой и электронными коммуникациями, но уже успевшая радикально переиначить весь облик мiра, не только отрицает, но и частично впитывает или даже гальванизирует былые или же скрытые культурные элементы иных регионов и эпох. Электронные технологии парадоксальным образом оживляют как навыки образного и интуитивного мышления архаических и традиционных эпох, так и отчасти — элементы жесткой рациональности, присущие эпохе модерн-проекта.
Итак: культура изрекаемого и слышимого слова — культура чтения типографски набранного текста — культура аудиоJизуальных средств. Сами мэтры философии постмодернизма — прежде всего Фуко и Деррида — немало потрудились над разработкой этой тройственной кристаллограммы истории.
Еще раз — то же самое, но в несколько иной, отчасти иронично-постмодернистской формулировке: если всерьез отнестись к возможности структурирования истории как истории Мiротекста, то можно было бы примерно следующим образом эксплицировать идеи мэтров постмодернизма: мiр отношений традиционных-модерн-постмодерн.



Содержание раздела