Интернализм и экстернализм


И при всем этом ваша рабочая программа на дни конференции так насыщена, что не останется даже времени, чтобы побывать где-то, кроме заседаний и встреч.
 
Вы размещаетесь в гостинице, оставляете вещи в комнате, похожей как две капли воды на комнату в любом другом месте, где вы уже побывали на конференции в этом году, и направляетесь на регистрацию. Если дело происходит в США, то скорее всего штаб-квартира конференции будет тут же, в отеле, а если в континентальной Европе то в специально выстроенном дворце конгрессов; если же год неудачный и
конференция проходит в Великобритании то в простом, захудалом университетском здании, а вместо похожего на все другие отели вас ждет обветшалое студенческое общежитие. Во всех случаях придется выстоять очередь, чтобы приблизиться к нескольким откуда-то принесенным и сдвинутым вместе столам, за которым сидят озабоченные секретарши или специально набранные студенты; они просмотрят свои бумаги, чтобы выявить,' не являетесь ли вы приглашенным докладчиком и уплатили ли регистрационный взнос (при особо солидном мероприятии на их месте могут оказаться профессиональные организаторы, облаченные в аккуратную униформу и напоминающие служащих конторы по прокату автомобилей). Наконец, вам вручают пластмассовый портфельчик пожертвование, какой-нибудь фармацевтической компании или местного инициативного комитета.
Теперь разумнее всего присесть где-нибудь неподалеку и разгрузить этот портфельчик от неизбежных дарственных экземпляров ненужных вам журналов и рекламных брошюр, оставив только программу конференции и сборник ее материалов. Большинство из нас слишком скаредны, чтобы заодно избавиться и от блокнота с шариковой ручкой, на которой красуется название биохимической компании, и мы оставляем их про запас, а потом привозим домой, где в конце концов выбрасываем или теряем. Среди подобных предметов мы находим также ярлычок со своей фамилией и стопку конвертов с билетами или раззолоченными приглашениями на приемы, обеды и частные встречи, без которых не обходятся такие съезды. Первым в списке встреч неизбежно стоит вечер по случаю открытия конференции, где ее участники знакомятся друг с другом. Он вот-вот начнется.

Поэтому вы мчитесь в отель, бросаете все ненужное, распаковываете зубную щетку (позднее, перед сном, вам будет не до нее), прицепляете ярлычок к лацкану пиджака и отправляетесь на вечер с выпивкой (но не надевайте свежую рубашку: она понадобится вам завтра и, кроме того, требования к вашему костюму на таких вечерах не выше качества кушеток, на которых вам придется сидеть).
Ваше мрачное настроение с примесью беспокойства готово теперь превратиться в откровенно панический страх перед неизвестностью, но постарайтесь подавить эти чувства, ибо
 вы становитесь участником одного из важнейших событий научного мероприятия. Проще всего было бы относиться к этому как к академическому туризму, который Эшли Монтегю как-то назвал досугом ученого сообщества и который служит фоном дюжины романов из университетской жизни. Но все обстоит сложнее. Уже через несколько минут после появления в изукрашенном по-старинному зале городской ратуши, в танцевальном зале отеля или у бортика бассейна вы уже не бродите рассеянно в поисках бокала посредственного вина и не присматриваетесь к значкам с неразборчивыми надписями на пиджаках участников в надежде найти хотя бы смутно знакомое вам имя, а ведете доверительный разговор с людьми, которых встречали на предыдущих конгрессах, что уже дает вам право считать их старыми друзьями.

Конференция для вас уже началась, и то, что происходит во время таких приемов и вечеров, составляет такой же элемент научного общения, как и доклады о новейших результатах в аудитории.
Интернализм и экстернализм
Именно этому аспекту научной деятельности, науке как общественному явлению, посвящена данная глава. Возвращаясь мыслью к предшествующим разделам книги, я нахожу теперь, что, начав с попытки изложить собственную биографию как способа понять многозначность экспериментального исследования памяти, я упорно продвигался вспять, в область познания, рассказывал детективную историю погони за клеточными процессами памяти, неизбежно отбрасывая значительную часть ее социальной подосновы. В моем рассказе нет ничего такого, что было бы неприемлемо для философа науки строгого последователя Поппера, а тем более Кюна. В конце концов большая часть рассказанного представлена почти в классической попперовской манере: исследование как процесс догадок и опровержений, выдвижения гипотез и их проверки.



Для кюнианцев есть даже рабочая парадигма памяти, кодируемой усилением синаптических связей по правилам Хебба, а в последних экспериментах парадокс, служащий слабым предзнаменованием того, что Кюн счел бы "революцией" в науке, а именно: феномен, необъяснимый с позиций старой теории1.
Классическая философия науки была бы рада здесь и остановиться; в какой-то мере это относится и ко мне. Конечно,
1 В самой чистой своей форме, от которой, вероятно, отмежевался бы и сам Карл Поппер, а тем более его последователи, научная деятельность рассматривалась как формулировка и проверка гипотез. Ни одна из таких проверок никогда не могла дать абсолютных доказательств правильности гипотезы, но она могла ее опровергнуть. С попперовской точки зрения, ключевыми экспериментами, характерными для "хорошей" науки, являются те, что указывают на необходимость отбросить гипотезу, если она не подтверждается. Томас Кюн в своей знаменитой книге "Структура научных революций", вышедшей первым изданием в 1962 г., оспорил этот упрощенный подход. Нормальная наука, по его мнению, состоит в основном не в проверке гипотез, а в поисках ответов на загадки в рамках существующего миропонимания, которое Кюн называл парадигмой.

Если результаты исследования, по-видимому, противоречат гипотезе, ее обычно не отбрасывают; такие результаты или их интерпретацию можно поставить под сомнение, а можно также видоизменить гипотезу так, чтобы согласовать ее с кажущимися аномалиями. Но наступает время, когда для гипотезы накапливается слишком много аномалий, и тогда в науке происходит "революция" формулируется новая гипотеза, лучше объясняющая как старые, так и новые данные. Взгляд Кюна на науку приобрел особенно большую популярность среди социологов науки, так как открыл "социальному" двери в естественные науки. Что же делает определенную парадигму привлекательной и почему происходят научные революции?

Кюн предоставлял отвечать на эти вопросы самой науке, считая их ее внутренними вопросами или, возможно, делом психологии отдельных ученых, но социологи стали усматривать в этом нечто большее, полагая, что общественная ситуация за пределами лаборатории может повлиять на то, что происходит в ее стенах. Это позволило им проникнуть в суть общественных связей и функций науки (известных уже первым поколениям ученых-марксистов) и предопределили в конце концов их подъем в гиперрефлексивную стратосферу, в которой само научное знание окружающего мира растворилось в миазмах общественных отношений [1]. Философы признали, что Кюн пошел дальше Поппера, но стремился найти альтернативный путь, который позволял бы избежать социологи-зирующих выводов и сохранял значение интерналистского взгляда на науку. Согласно концепции Имре Лакатоша, поступательное движение науки осуществляется путем "исследовательских программ".

Программа может быть прогрессивной, и в этом случае она реализуется в постановке задач, которые могут быть решены в ее рамках, оставаясь плодотворной в отношении познания мира, или она может быть дегенеративной, и тогда она будет порождать все более выраженные аномалии. В этом смысле ассоциационисткая программа Хебба прогрессивна, поскольку может включить в кэнделовский "клеточный алфавит памяти", и долговременную потенциацию в качестве модельного механизма, тогда как эксперименты Гарсиа и мои эксперименты с повреждением мозга (см. гл. 11), это чтакие аномалии, которые могут указывать на дегенеративный характер хэббовской программы; иными словами, нам нужна революция, если использовать термин Кюна.
гораздо легче, будучи активно работающим исследователем, рассказывать истории вроде изложенной здесь. Это чуть-чуть тешит тщеславие, подразумевает невысказанный героизм научных дерзаний, избавляет от социальных проблем. Вопросы, на которые я позволял себе указывать до сих пор, были сугубо внутренними проблемами, касались ложных ориентиров или неадекватно проведенных экспериментов, но их острота по большей части была значительно сглажена прогрессивистским подходом в двух последних главах.

На своем автопортрете я предстаю борющимся с проблемами двух типов концептуальными и техническими.
Проблемы первого рода предполагают беспрестанную борьбу с неподатливостью изучаемого материала, его природной "зловредностью", с необходимостью решать, как относиться к неожиданному результату эксперимента как к капризу природы, не заслуживающему внимания, или как к реальному сигналу о фатальной ущербности моих простых методов.



Содержание раздела